Иногда моими руками управляет дьявол бога живаго.


“Чумовая пятница”:
“Думать о нем глупо. Но что же мне делать. Джейк, о, Джейк!”

This is the End классный фильм, и Джона Хилл такой смешной.
Каждый раз, когда нам очень весело, мы танцуем под Blue Monday.

Сегодня радовалась, что мне выписали все, что я хотела, поэтому минут десять баловала себя полубезумной песенкой, из которой я сделала флешку: Скажи не тая что ты это я. А кто-то балует себя милыми кудряхами!
А это зарисовка полубезумной работы, на которой я перемусолила и перецеловала все стены (скучно было ждать):

Что же я за человек такой простой. Когда услышала, что Захар Прилепин в 2011 получил премию “Супер-нацбест”, то подумала: “Ну а что, конечно ему дали, много их, что ли, талантливых нацболов”.

Прилепин — очень талантливый нацбол. И смешной: он склонял Акунина за серьезный акунинский роман, потому что Акунин на полном серьезе использовал словосочетания “белые рыцари” и “красные маньяки”.

Мои рисунки в молескине — фемина всех рисунков в молескине. Не фелина — поэтому ура!

Села смотреть 40-минутное интервью Канье Уэста с его будущей тещей. Как же тяжело найти любовь, если ты Канье Уэст! Он возил Ким Кардашьян в Италию на обувную фабрику выбирать туфли. A artist.

Может быть, за его щечками хлопок в шоколаде?

alive no longer my amour, faded for home May of '54



Моя мамочка очень активно участвует в моей жизни. Говорит, что у меня уже 50 пар маленьких трусов, а пиджаков — шесть, и все они клоунские. А как же танцы, мама? В ответ на ее вопрос, я ли это нарисовала, я ответила, что это моя жопа нарисовала, и мама засмеялась, потому что так бы ответил папа, а папа умер.

Убрала кат, ведь я педовка.

Утро было ужасным, я чувствовала себя дикаркой, потому что прошедшим вечером видела свою любовь. Я глубоко несчастный человек, и не в последнюю очередь из-за любви. Смешная фраза, правда? Меня устраивает любить именно того, кого я люблю, но я устала от бесконечных страданий. У меня опускаются руки, а мне нужно помогать маме выбирать (это непереходный глагол, потому что стал маминым призванием, и она всю жизнь выбирает), причем не давя слезы размером с яйцо: она станет меня допрашивать. Я решила: буду пить камелии, мне их давно прописали. После камелий я сразу опсихела, но почувствовала себя уверенней. Глаша пишет: “Ой, сегодня тусич”. Мне сразу стало неловко оттого, что я больше не могу пить водку.

Хожу с мамой по магазинам, сардонически огульничаю:
— Мам, а правда, что все бабы шлюхи?
— Ну ты же знаешь, что твоя бабушка никогда…
— Ну а кроме бабушки, ведь правда?
Мамочка скромно улыбается, неуверенно подтверждает. Я рада и не рада одновременно.
— Мамочка, я выгляжу на 15? Я что, зря не накрасилась? Мамочка, я уйду из университета.
— Ну это будет тогда вообще.
— Ну я буду всем врать, что мне семнадцать, — после это фразы я чувствую себя антрепренером, а может и шпрехшталмейстером.
— Рви тогда, что восемнадцать.
Мои камелии выворачивают мне челюсть зевотой. На рынке подвожу маму к каждому продавцу выбирать и капризно спекулирую:
— Мама, ты хочешь меня довести? Мама, ты хочешь меня довести?
Мы понимаем друг друга.

Сидим во Фрайдисе, в сотый раз знакомимся с Эллиной. Нас четверо, и смеемся мы не по очереди, а одновременно. Это мой первый тусовочный вечер без алкоголя, я буффонирую. Элка говорит:
— Я, как тебя увидела в первый раз, так сразу начала тебе завидовать: у тебя без всякого усилия получается взгляд “вы все говно”, ты таак смотришь на все всегда, — заводит она глаза, показывая.
— Класс, Эллина, я не в первый раз это слышу, может именно поэтому 98 % знакомых меня ненавидят, а два оставшихся влюбляются, а после — ненавидят?
— О, какая меня ждет участь!
Тут мне становится не до шуток, и я говорю: “Ну это просто шутка…”, потому что вижу матросика в синей рубашке, из-за которого ясно что.
Смска от него: “Ты меня преследуешь?” Я, конечно, хихикаю, на сердце у меня родниковая водичка.
— Могу и преследовать, — думаю бессмысленно и без намерений.

Переходим в Аматисту, там сидим в больших кожаных креслах. Всем, кто помладше — неуютно, поэтому в 10 опять возвращаемся во Фрайдис. Там нет мест, и мы подсаживаемся к мужчине, который сидит ближе всех: тут начинаются чудеса. Его зовут Максим, он из Петербурга, приехал сюда на свадьбу. У него мерседес с-класса, 8-летняя любимая дочка-гимнасточка, татуировка волка с оскаленной пастью и шрамы на лице и теле. Четвертый цыпленок сбегает. Мы остаемся и гуляем с ним по Минску, он рассказывает о нашем боге — жизни через деньги, заходит в номер за целым мини-баром, мы идем к стенке Цоя — молчать.
— Я сидел два раза по четыре года, ну потом еще два: в общей сложности 12 лет.
Мы спрашиваем про статью, про феню, про иерархию, про его тюремный компьютер, про шрамы. Почему-то не спрашивали про Чечню и его работу телохранителем. Он рассказывает — как разделывает — о том, как он дуплил того и того, как выходил из себя, как постоянно забирает дочку из лагеря — чтобы быть с ней рядом. Девочки много пьют и много улыбаются. Максиму нравится стоять, мы переходим с “вы” на “ты” и обратно, потому что он относится к нам как к детям, и нам это очень нравится.
Ярослав шлет смску: “Ты знаешь, города — это места без звезд”. Может быть, шлет потому, что я молчу третий день.
Уже час. Я пускаюсь по скверу. Мне холодно и спокойно. Все заводим песню “А нам все равно, в самый жуткий час косим трын-траву”, выкидываем коленца. Садим Эллину на такси до Жодино: поцелованная в ручку малыш. Я смотрю на небо — боже! сколько звезд! Я понимаю, что не пить водку тоже приятно.

Ждем, пока Эллина позвонит — это значит, что она добралась — пьем чай на первом этаже гостиницы “Президент”. На мне никакой косметики, мамина куртка большого размера. Uladzislau-бармен постоянно на меня пялится. Он гадкий, много ругается матом: не с нами, но при нас, хоть и тихо.
— Ты не подумай, это хорошие девочки, их не пустили в номер, а они и рады…
Uladzislau улыбается в прывитанни и спрашивает, хороший ли чай. Я спрашиваю у бармена что-то о девочках, оценивая его прическу принца, но Максим говорит мне не задавать провокационных вопросов и смотреть Готье и Кимбру по телеку. Все смотрим на Готье и Адель и поем. Максим спрашивает, хорошо ли нам.

Спускаемся на стоянку забрать жвачку из машины. Максим сразу спрашивает: “Ну, наверное, думали, что обошлось, а тут — пиздец…” Хихикаем, ждем его. Глаша цокает пистолетом и выдыхает:
— Spring break… Spring break…
И вправду, остались два цыпленка. Но Максим говорит, что сейчас уже нет бандитов.

Идем по набережной пешком. Максим говорит, что мы любим трудности — можно было взять такси. Отвечаем, что у каждого своя битва. Мы с Глашей живем на одной улице, но сейчас мы идем к ее бабушке в пустую квартиру, которая тоже рядом. Прощаемся, обнимаемся, шутимся, смотрим, как он уходит. И тут Глаша говорит, что только что поняла: ключей-то у нее нет. Сразу становится стыдно, как будто мы — Ларри Дэвид и его жена. Идем темнотой забирать ключи — боже! вдруг увидит нас! что же он подумает! На корточках, через дорогу, через строительные ленты — ах… Второй раз провожаем его взглядом. Я почему-то не могу воспроизвести его лицо в памяти.

Возвращаемся с ключами и с ссобойкой. Бьем пакетик о ноги, после съедаем колбасу с колбасой. Говорю:
— Как у некоторых людей много всего случается.
— А у кого-то люди случаются.

У нас случился человек, у меня так вообще все время люди — и только. И самое удивительное, что, хоть он и был бандитом, я не могу сказать о нем ничего плохого или нормального, хочется говорить только приятные вещи.
В мае мы с Глашей ходили гулять с канадцем, который сейчас живет в Праге: он бывший порноактер (есть и документалка) и шутник. Эта встреча тоже была на следующий день после встречи с матросиком. Я думаю: что хочет сказать мне мир? Что хочет сказать мне этот мир с этими странными дивными людьми так старше меня?

Эт я наверн в трилби