Милдред насупилась. Уж она-то знает, что раньше врачи были не такие. Раньше жидкость из полости плевры отсасывали через прутик, а сами умирали. А теперь превратились в кисейных барышень, которым плевать на клятву Гиппократа и неотлучных больных.
Дети — недостаточно выпестованные, гувернантки — несносные, от цен на масло приходится сатанеть. Её точеный профиль с годами стал оседать, яремную впадину приходится скрывать глухими высокими воротниками, а изувеченные мочки ушей — неприбранными волосами, пусть это и недостаточно благопристойно. Все равно для Милдред воскресные походы в церковь давно потеряли свое очарование, а свой образок Святого Христофора она выбросила в вечные воды Темзы еще тогда, когда Н. не дали добро, но это история слишком стара: даже Милдред успела почувствовать аберрацию восприятия.

Не поменялись только законники: Милдред всегда на дух их не переносила. Крючкотворы с волевыми подбородками, с засаленными на локтях сорочками — какая чепуха...

Милдред разучилась смотреть на небо уже тогда, когда родилась Сара Тисдейл и англичане славили свою Викторию.

Однажды Милдред и ее дружка Томаса, обрамленных сафьяном, купили в супермаркете за 9 долларов.